однажды конюхов пошел на презентацию хорошей книги. в приглашении так и было сказано — лучшая книга всех времен и народов, написанная настоящим писателем.

федор очень уважал писателей. он слышал, что настоящему писателю некогда даже в туалет сходить, если на него накатило вдохновение. поесть настоящему писателю тоже некогда, может только иногда выпадет две секундочки — плеснуть себе виски в стакан, но потом, конечно, сразу дальше работать.

живут писатели долго (не то, что поэты), но несчастливо. если  счастливо и сыто живут, то это плохие писатели. а настоящие сами мучаются чудовищно и других мучают. непременно надо успеть измучать за свою писательскую жизнь хотя бы четыре женщины и восемь друзей. всех их настоящие писатели потом опишут неприятными словами в своих великих книжках и умрут одинокие и с геморроем.

геморрой настоящий писатель выращивает годами упорного письма, а лечит прикладыванием холодного колпачка ручки монблан. если писатель не пишет ручкой монблан в кожаном блокноте, а пишет чем попало и абы где  —  получается  хуйня. еще лучше писать на разорванных сигаретных пачках и кусках обоев, залитых кровью и слезами. можно и спермой, если ты одновременно и поэт.

конюхов шел на презентацию с трепетом, потому что было обещано, что там, кроме великого автора, будет много других настоящих писателей, и все они скажут хвалебные слова про друга и коллегу.

в дыму и угаре к федору подкатился лохматый человек на сигвее и закричал — мой друг! я вас безмерно уважаю, но вы пишете такое говно, что не понимаю, как вас сюда пустили!

конюхов вырвался из потных объятий и попытался вступить в диалог, но сигвей укатил к фуршетному столу, давя коллег.

к микрофону выходили разные люди, которые начинали одинаково — ну, представляться я не буду, вы все меня знаете…

—  а если не знаю? — спросил федор девушку, разливавшую водку в пластиковые стаканчики. девушка молча развернулась и ушла к нормальным людям.

люди у микрофона говорили о том, как тяжело художнику творить в условиях дымной духоты и нравственного вакуума. как трудно и страшно работать пьяному гению в среде трезвых бездарностей. периодически выступающие срывались на крик и стихи, но их быстро выгоняли. федор все ждал, пока начнут хвалить книгу и рассказывать об авторе, но писатели не спешили. автор в дальнем углу смачно бил морду всем желающим с криками  —  а ну, подходи, жиды и либералы! кому еще навалять по очкам и шляпам?!

к микрофону вышла женщина и сказала: я — великий драматург Нина, а вы все — говно и шлюхи. ей долго аплодировали и кричали «гений!».

потом снова выкатил человек на сигвее и сказал — а я за демократию! пусть расцветают все навозные цветы, пусть девочки читают стихи со сцены, а мы сейчас дадим слово вон тому бездарному чмо в углу!

и все посмотрели на конюхова.

«… твою мать»  —  подумал федор и замер.

—  вот видите — народ безмолвствует! — удовлетворенно сказал сигвейный, — и не хер меня теперь упрекать в предвзятости! народу просто нечего сказать, а мне —  есть. читайте новую колонку/ смотрите нового меня/ вы все навозные болонки/ а ваш брахиколон — хуйня!

ему тоже долго  аплодировали и кричали «гений!».

«пора валить, здесь вам не франция» — подумала шапочка кусто.

конюхов выходил из зала под крики: сломать фейсбук! сжечь интернет! сила в бумаге! режь оптоволоконный кабель! бей поэтов, спасай трибрахий!

федор шел по пустому городу и увидел фонарь. ночью, на улице, недалеко от аптеки.

чуть не заплакал от счастья