Все началось с головокружительного путешествия головы Иоанна Предтечи, отрубленной Иродом — верблюжья шерсть, ваза, пещера, старый сундук, странные и противоречивые распоряжения самой головы насчет того, куда ее нести и где прятать, кражи, потери, тайные убежища и еще много загадочных происшествий до того, как голова выбрала одним из пунктов остановки Константинополь.
Но не только голова — еще и цистерны, конечно. Со стамбульскими цистернами тоже все запутано: то в какую-нибудь бросается патриарх прямо в святой праздник Пасхи (ок, допустим, в 15-м веке, но какая разница), то находят циклопическую цистерну объемом с маленький танкер, рядом с которой нет никаких каналов и никто не знает — как в нее поступала вода.
В какой-то момент читать про это стало невозможно, и я взяла билеты.
Билеты, рюкзак и путеводитель по византийскому Cтамбулу. Потому что ходить по Стамбулу с нормальным путеводителем — читерство, недостойное настоящего психогеографа. В моем Стамбуле нет никакого Памука, а были 752 страницы «В поисках Константинополя» и еще толстое «Падение Османской империи». И Бродский, конечно — всегда полезно иметь под рукой эссе о городе, в котором автор не нашел ничего хорошего, кроме дешевого чая.
«Существуют места, где история неизбежна, как дорожное происшествие…»
И.Бродский
И был щемящий, холодный, солнечный, пахнущий пылью, золой, кофе, сахаром, розовой водой и жареным мясом Стамбул.
В который тебя быстро и безвозвратно засасывают запахи, блики Босфора и призывы муэдзинов. Предусмотрительные туристы (не я) заранее ставят приложение для намаза, чтобы успеть обойти главные мечети в те часы, когда они превращаются в музеи. Но мне оказалось проще замирать с первыми же звуками азана, и превращаться в покачивающийся тростник. Сравнить синхронную многоголосицу из стамбульских мечетей можно только с волной. Вот она ласково подбирается к тебе и — стоит только ей поддаться — неумолимо затаскивает на глубину за считанные секунды.
Стамбульский декабрь — это гранатовый сок на каждом перекрестке, пустая рассветная Султанахмет и жареные каштаны. От жаровен идет успокоительное тепло, каштаны нагревают бумажный кулек, и через день мои руки уже не оттираются салфетками и остаются черными до самого вечера, когда в отеле мне выдают щетку и твердое мыло.
Каштаны — гранатовый сок — каштаны — сок — каштаны — сок.
Уж если я что полюблю, то без ограничений и до тошноты. На второй день солнца и каштановой диеты внутри, наконец, отключается панический рубильник, и я начинаю улыбаться не только людям, протягивающим мне еду, а и всем остальным. Мне тоже все улыбаются. Студент в трамвае. Старушки на рынке. Охранник около мечети. Продавец рыбы на набережной. Чуваки с бубличными тележками. Мне никогда так не улыбаются дома, и понятно почему. В Москве я обычно не хожу по городу с лицом, густо измазанным каштановой золой.
Я умываюсь в туалете парома, но поздно — сок и зола уже впитались в меня, и остаток Стамбула я провожу как хиппи — ешь, пей, танцуй, улыбайся. И в любой непонятной ситуации иди на паром, потому что паром — самое дружелюбное стамбульское убежище.
Есть паромы вполне туристического вида, с белыми палубами и удобными креслами. Чайки любят больше такие, потому что туристы все время что-то роняют. На туристов же можно от души гадить и выбивать из рук пирожки.
Из-за чаек делаю вид, что я не турист, нет, просто пережидаю декабрьское хмурое утро на деревянных скамейках старой посудины. Верхняя палуба полупустая, пока внизу все забито под завязку, как в трамвае. Внизу жарко, шумно и много еды. Наверху мне остается холодный ветер, чайки и дождь. Но это не страшно, потому что горячие чай и салеп приносят наверх часто и быстро, и они не успевают остыть.
Я беру стаканчик чая и стаканчик салепа сразу же, как заканчиваю предыдущие. Раньше бы прикуривала одну от другой, а теперь — очень сладкий черный чай с чем-то, напоминающим сильно разведенную манную кашу. Через полчаса тарахтения по Золотому Рогу человек с подносом уже не спрашивает — посыпать корицей салеп или нет, просто ставит рядом стаканчик (чай) и чашку (салеп) и забирает у меня очередные 6 лир.
- Знаешь, что такое салеп?
- Да, читала. Порошок из корня дикой орхидеи с горячим молоком и сахаром.
- Орхидеи? Нет! Подделка! С орхидеями сейчас плохо. Очень плохо. Хуже, чем с невестами. Смотри, какой у меня сын. Холостой, красивый, смотри какие брови! Нет, это не очень удачная фотография, смотри еще.
Я не хочу смотреть на фамильные брови, но незнакомый дедушка очень настойчивый и немного сумасшедший.
Еще продавец чая почему-то не забирает пустые стаканы и чашки, когда приносит новые. Вся лавка вокруг меня — как безумное чаепитие у мартовского зайца. Персонажи, подсаживающиеся поговорить на смеси английского и языка жестов, вполне соответствуют этому бардаку. Старика с надорванным ухом и бровястым сыном страшно интересует — куда я плыву (как просто плывешь? просто так плыть странно, нельзя так, ты очень странная, посмотри лучше на моего сына).
Продавец приносит еще салеп и молча ставит рядом чашку. Спасибо, мотаю я головой, больше не буду. И тут он первый раз смотрит на меня внимательно и говорит — вери колд, ю нид хот дринк. Потом добавляет — итс фри, фри салеп, фри фо ю. И уходит, а я послушно пью пятую чашку самой жидкой в мире манной каши.
Эй, хаммам согревает лучше салепа, говорит мне путеводитель, предлагая прекрасные варианты — дворцы со звездами в потолке, индивидуальным обслуживанием и маленьким эверестом мыльной пены («всего 100 долларов плюс бакшиш» пишут восхищенные мытые).
Я послушно иду в хаммам, но в сто тыщ раз дешевле — на соседней улице, маленький, тесный, без звезд и эверестов. И там две толстушки принимают меня как дорогого гостя. Гостя бестолкового, безъязыкого и зачем-то пришедшего со своим термосом чая.
— Гёбеч! Ялан! — толстушка постарше подводит меня к камню, шлепает по нему, потом усаживает в нишу, перебирает все мои пузырьки и огорчается, когда не находит ничего правильного. Она что-то бормочет, и вдруг из всех углов немедленно подтягивается голое женское братство. Через минуту кто-то мажет мне серой пастой волосы, кто-то — лицо, а остальные просто нависают надо мной, расталкивая пар голыми бедрами и сосками.
Потом я мечтаю, что все эти женщины удочерят меня, но нет. Бессердечно наливают двадцатый стаканчик чая и выпроваживают. У толстушек еще много работы, а тебе, детка, пора ужинать.
Эминёню, Кадыкёй, Чемберлиташ, дондурма. Хорошие слова, ласково перекатывающиеся во рту. Дондурма — первое слово, которое я запомнила. Мороженое. Тягучее, приторное, липкое, нетающее. В Кадыкёе — хипстеры, тоже мороженое, но уже итальянское, Старбакс с вайфаем и рыбные рестораны.
В Кадыкёй надо приезжать на пароме (ну конечно же) на полдня и идти не к хипстерам, а на рынок и в рыбные забегаловки.
- Замужем? Нет? Красивые волосы какие у тебя, как у Пинк. А вот смотри, какой у меня внук, — заводит очередной медовый дедушка знакомую песню.
- Прекрасные брови! — говорю я льстиво, потому что рыба в забегаловке невозможно вкусная, и я планирую прийти сюда завтра.
- Что, что ты сказала про моего внука? — дедушкин английский быстро заканчивается, поэтому привычно показываю на себе — ой, какие глаза у вашего внука, ой, какие брови.
- Эвет! Айброуз! — дедушка смотрит с нежностью, как будто я угадала главную семейную гордость.
Подсаживается рядом, машет официанту и через секунду мы уже выпиваем из стопочек и смотрим на: новую рубашку внука (ярковата), вчерашний ужин внука (это он всё один съел?), снова брови, кальян с друзьями, а вот дверь в гараж, где стоит его машина (очень хорошая, новая, красная, ездит быстро-быстро!).
Допиваю третью и даю себе слово тоже посылать маме больше фотографий в вотсап, чтобы и она смогла кого-нибудь замучать ими до смерти. Как Кеннет Брана своей версией «Убийства в Восточном Экспрессе». Кому вообще нужен этот новый — глупый и обычный — Пуаро, если Дэвид Суше будет жить вечно и никогда не умрет. Четвертая стопка. Пятая.
Вокзал Сиркеджи, куда почти сто лет приходил настоящий Orient Express, внутри теперь тоже самый обычный вокзал. Эпоха закончилась в 1977-м. И Восток и Запад больше никогда не будут соединены так роскошно — красным деревом, хрустальными люстрами, кафелем Альфонса Мухи и коврами на перроне. Но, если всматриваться в Сиркеджи снаружи, то за пыльным вокзальным музеем и византийской кладкой фасада — сквозь зыбкий силуэт настоящего Эркюля Пуаро — проступает золотой век железных дорог и Османской империи.
Просто, чтобы как следует увидеть и полюбить это время (короткое затишье накануне лютых битв XX века), придется выделить Стамбулу не четыре дня и сто стаканчиков чая, а какой-то важный кусок жизни.
А пока я могу только поддержать мертвого императора Константина Багрянородного (X век, обсессивно-компульсивный синдром, стремление ритуализировать абсолютно всё + написал десятки руководств «как нам обустроить Византию») в его правильном прощании:
«Император всходит на корабль, и когда тот уплывет на достаточное расстояние от царского причала, он должен взглянуть на Город, воздеть руки к небу, трижды перекрестить Город и так помолиться Богу: “Господи, в руки Твои вверяю я этот Город. Береги его от всяких напастей”.
написано для дружественного проекта Перелетный Чердак
спонтанный психогеограф 