иногда случается страшное. иногда мама вдруг перестает звонить субботним утром в 9 часов, не проявляет материнской заботы и вообще ведет себя не как любящая мать (выедать мозг чайной ложечкой, полоскать его в едком растворе материнской любви, общаться в жанре монолога), а как вежливый и разумный человек.

это значит,  что вы сломали материнскую плату, и теперь она на вас больше не реагирует.

у моей-то эта плата, конечно, кремень. особенно та ее часть, которая отвечает за мое здоровье. эта же часть регулярно звонит перед новым годом и спрашивает  —  ношу ли я подаренные матерью тапочки. тапочки я, конечно, не ношу.  я не ношу тапочки никогда, даже в больнице (потому что у меня есть оранжевые кроксы),  даже  до мусорки (потому что у меня есть кроксы).

и  не ношу я их с самого детства.

маме я обычно стараюсь не врать (у нее хорошая память), поэтому отвечаю — нет, твои тапочки я ОПЯТЬ не ношу. у мамы хорошая память и острый аналитический ум, поэтому она сразу делает правильные выводы: тапочки не носит, значит, у нее их отобрали. отобрали тапочки и деньги, поэтому она не может купить себе новые тапочки.  или отобрали только тапочки, а деньги оставили, но она сейчас пойдет и потратит их на что-то другое, потому что моя единственная дочь  —  безответственный нищеброд.

на материнской плате загорается тревожный сигнал «у моего ребенка нет тапочек, а уже декабрь!»

мама расстраивается и волнуется, и идет покупать мне еще одни тапочки. выбирает самые красивые и немедленно шлет в москву, переложив двадцатью килограммами еды и чеснока.

все тапочки мама меряет на свою ногу, которая уже пятнадцать лет на два размера меньше моей. но ничто не может убедить любящую мать, что у ее дочери огромные ноги, как у серого волка.

—  ну вот что ты мне говоришь! вот как будто я твоего размера не знаю, —  начинает мама каждый раз уверенным голосом. потом она смотрит на мои ноги, и лицо у нее становится таким, что я подумываю отрезать пару фаланг, чтобы не огорчать маму.

—  странно. ну вообще-то у тебя всегда было —  как у меня. и когда только успело повырастать? — говорит мама с внезапной обидой.

—  это все от твоих кед! носишь не пойми что, вот ноги и расползлись! а надевала бы туфельки аккуратные и впритык — пальцам некуда было бы деваться, — тут мама-аналитик слегка пинает мои конверсы.

—  давай пойдем купим тебе что-нибудь модное, на каблучке, — говорит мама. на отказ мама поджимает губы.

—  да потому что ты вся в этих…  в отцовскую родню потому что! к сорока годам вообще не пойми что будешь носить с такими лаптями, — говорит мама, для которой не существует размера больше тридцать девятого.

я понимаю, что вот прямо сейчас останусь без родни, без тапочек и без котлет. но мама — человек добрый и отходчивый. и в следующий раз она покупает не только тапочки, но и теплую пижаму ХХХL размера. мои глупые возражения (я не сплю в пижамах, мой размер существенно меньше, дома очень тепло) маме неинтересны.

ей интересно другое:  почему я отказываюсь покупать дубленку, хотя в моем возрасте уже пора носить как минимум шубу. и теплые трусы. теплые, красивые трусы белорусского производства (потому что «хороший трикотаж плохим не бывает»), которые бы защищали и согревали почки.

если вы знаете местонахождение почек, то вы меня поймете.