… сегодня рассказывала деточке, как летом меня ссылали в деревню, чтобы я слушала разговоры старушек, обрастала цыпками и колтунами, сметала семечки к порогу полынным веником и пела аллу пугачеву в кружевной накидке. прабабушка мне и одной радовалась, но больше всего она любила, если меня привозил папа и оставался на выходные. они сидели вдвоем на завалинке (папе — тридцать, прабабушке — около восьмидесяти), папа рассказывал анекдоты и свежие политические сплетни и спрашивал у бабушки своей жены — «баб Оль, а как у вас во время войны с сексом было?». прабабушка заливалась ярким румянцем и громко хихикала. а потом рассказывала папе и про секс, и про умерших от голода детей, и про раскулаченную семью, и про то, как всю войну без порток проходила, пч либо пеленки детям, либо трусы себе.

сколько я помню папу, ему все всегда всё рассказывали. потому что он умел не только слушать, но и участвовать в этих исповедях. и самые безнадежные истории, когда их комментировал папа, незаметно превращались в увлекательный сценарий. а жить внутри сценария все-таки чуть легче, чем внутри просто безысходности.

маленькую меня папа усаживал на балконе и пересказывал кино, которое он смотрел. это был волшебный кинематограф, населенный отважными и молчаливыми хамфри богартами, невероятными индейцами и японскими сиротами, практикующими джиу-джитсу. женщины в этих фильмах тоже дрались и скакали, стреляли и перевязывали раны, никогда не плакали и никому не доверяли. когда я выросла и начала искать все эти фильмы, я поняла, что папин пересказ был идеален, а вот настоящему кино  всегда чего-то не хватает. Касабланка в папином пересказе вообще лучший фильм на свете.

у нас довольно сложные отношения, но это и понятно. общее безрассудство, жажда справедливости, помноженная на дикую вспыльчивость, беспечность по отношению к материальному, стремление всё приукрасить и досочинить, любовь к отдельным людям и плохое отношение к коллективному разуму… слишком много общего, чтобы наши отношения были простыми.

но мы успели хорошо попрощаться, по-настоящему хорошо.

я все еще не могу об этом разговаривать, но теперь уже могу об этом написать.