«прошлое восстает, как будто этот морской крик// был запахом, голосом, эхом мелодии»(с) Фернандо Пессоа

лето бывает шершавым, гладким, темным, опасным, тихим, стремительным и каким угодно другим, если тебе девять, а на животе у тебя — огромный шрам.

мама с папой каждую ночь совещаются на кухне, но никак не могут решить окончательно.

— Галь, ну она так ждет, так ждет, — говорит папа и докладывает на тарелку еще овощной икры, — и так натерпелась в этой больнице… ну почему обязательно “шов разойдется” и “утонет в первый же день”? она мне обещала — будет в тенечке сидеть и за руку ходить. 

— а то ты ее не знаешь! — говорит мама, — а то ты, Юр, ее не знаешь — свою дочь! у нее — что, голова есть? она и гоняться будет, и нырять, и прыгать! а то ты не знаешь ее!

мама повторяет и повторяет это как заклинание, но уже догадывается, что заклинание не работает.

у нас есть путевка в Сочи, а в Сочи есть море, пальмы и туда надо лететь на самолете. 

мама говорит, что важно восстановиться после операции, а море никуда не денется, пальмы  растут не только там, а в самолете вообще всех тошнит. но я слышу только “море… пальмы… самолет” и знаю, что мы должны лететь.

правда, до моря остается всего две недели, а мне нисколько не лучше. 

багрово-синий шрам от аппендицита расползся на весь живот, чешется и болит, мешает ходить, кашлять и смеяться. а хирург, выдирая нитки из живой меня,  все еще не советует избыточную инсоляцию и перелеты, не советует морскую воду и непривычное питание. 

я очень люблю хирургов, я буквально выросла между операционными и моргом. но этого я почти ненавижу. он тоже говорит, что море никуда не денется, и что, если я так люблю плавать, то турбаза на волге подойдет лучше.

— Галь, ну поменяете билет и сразу прилетите обратно, если что, — говорит папа неуверенно. он не выносит слезы, поэтому я плачу навзрыд  каждый вечер, а днем коплю в себе список невыносимых обид и разочарований, чтобы быть готовой в любой момент взорваться фонтанами из глаз, как клоун в цирке. 

мама смотрит на все это, вздыхает и раскладывает швейную машинку. за выходные она шьет мне три новых сарафана с кружевами по подолу, красные трусы для купания, шорты для походов в столовую, синюю юбку на кокетке, красную панамку, желтую панамку, белую панамку и две косынки. 

— Галь, а зачем ей столько панамок? — спрашивает папа, снова и снова выкладывая из чемодана мои книжки,  — она же в тени обещала сидеть все три недели.. 

— ой, а то ты ее не знаешь! — говорит мама уже безо всякой специальной интонации, плавно нажимая ногой на педаль. 

машинка тарахтит, платья шьются, чемодан становится все тяжелее, а я стараюсь не морщиться от боли каждый раз, когда наклоняюсь спрятать туда книжку.

а дальше буквально каждый час меня разрывают восторг и ужас попеременно. 

самолет ужасно огромный, сочи совсем не похож на саратов, море такое сияющее, что мне хочется стать рыбкой/крабом/медузой/камнями на дне. солнце печет как никогда прежде, мама разрешает мне есть пельмени на каждый обед (а их тут поливают уксусом!), по дороге на море мы покупаем огромные шершавые персики и колбасу для бутербродов, а вечером ходим смотреть кино в парк Ривьера, и я сижу прямо под звездами, среди взрослых, и хохочу над гурченко. 

от хохота все еще сильно болит шов, но я зажимаю его руками и продолжаю смотреть как любовь, голуби и надюха справляются с дядей митей и вот таким рубцом на сердце.

но самое лучшее — это когда море штормит, и всех детей заставляют вылезти и сидеть на берегу, а я делаю вид, что не слышу. и ныряю, ныряю до самого дна, до самых больших камней, пока волна не закручивает меня в воронку, волочит лицом по гальке и песку, пока я не устаю задыхаться и цепляться за ускользающее дно. 

— и долго я тут буду как родина-мать на мамаевом кургане стоять? — говорит мама, пока я держусь за ее ногу, а море полощет красные трусы, набивая их камнями и песком. 

из-под волны мама кажется очень высокой, очень загорелой и очень кудрявой. и я, бултыхаясь возле ее ноги, вдруг догадываюсь, что все продавцы на рынке, курортники в столовой, водители автобусов и рабочие в пельменной не просто так ежедневно интересуются маминым мнением про погоду и вкус пельменей. 

потом мы долго препираемся про количество камней, взятых домой. 

потом надо аккуратно все выжать и сложить в сумку (нет, комочками все попихать нельзя, нет, медузу тоже домой нельзя, даже завернув в трусы!).

потом мы заходим на телеграф и заказываем звонок в саратов. и ждем, пока не объявят нашу кабинку, и втискиваемся туда, и я сначала громко кричу про все-все, что случилось за три дня, и показываю руками — каких огромных медуз я наловила, и какие пельмени я ела вчера, и что тут есть такие кабинки, в которых можно сразу фотографироваться! и фотографии сразу вылезают! а еще я выучила новую песню и сейчас я буду тебе ее петь!

но тут мама выпихивает меня из кабинки и что-то сама рассказывает папе (за закрытой дверью! пока родная дочь сидит на лавочке с неспетой песней!). и снова смеется, и кажется  в телеграфном полумраке такой загорелой и растрепанной, что какой-то мужик путает кабинки, а телеграфная тетенька отчитывает его по громкой связи. 

и невозможно поверить, что впереди еще две недели, за которые обязательно нужно придумать как увезти с собой медузу и камни. иначе кто же поверит, что у нас было настоящее море, а не какая-нибудь волга.